Евгений Цыганов в Израиле: Бабель – он Бабель

Евгений Цыганов в Израиле: Бабель – он Бабель, а мы такие – немножко рядом постоять, подержаться, попытаться посмаковать.

Спектакль по «Одесским рассказам» Исаака Бабеля о жизни евреев Одессы прошлого века, о романтизированном, отчасти сказочном, мире одесской Молдаванки, был создан Евгением Цыгановым и Дмитрием Высоцким год назад. Их партнерами по сцене стали композитор и музыкант Михаил Химаков и Дина Бердникова – актриса и основатель проекта «Arbuzz Project» Премьера спектакля состоялась в июне прошлого года в Лондоне, в театре «The Tabernacle» – при содействии лектория «Arbuzz Project» и фонда «Генезис». Спектакль успешно принимали во многих городах России, в Германии, Англии, а совсем скоро гастроли пройдут в шести городах Израиля.
Таня Работникова поговорила с Евгением Цыгановым о совместной с Дмитрием Высоцким работе над спектаклем, об отношениях со зрителем, о пути в профессию, о новых режиссерских и актерских работах.

Женя, совсем скоро вы приедете в Израиль, чтобы показать Исаака Бабеля публике, которая узнает в каждом персонаже своих предков. Вы готовы рассказать о вашем Бабеле такому зрителю?

Вообще, для нас это определенного рода путешествие. Чуть больше года назад Дима Высоцкий мне предложил сделать спектакль по Бабелю. Я подумал: «А, может быть, никто и никогда мне больше не предложит прикоснуться к этому.» Но я бы не стал замахиваться на понятие «свой Бабель». Бабель – он Бабель, а мы такие – немножко рядом постоять, подержаться, попытаться посмаковать. Я думаю, что те люди, которые говорят: «Мой Бабель – он такой», – они немного лукавят.

Имеет ли значение, к какому зрителю вы обращаетесь со сцены?

Какого-то точного адресата, наверное, нет. Когда мы играли спектакль в Германии, Израиле и Лондоне – было ощущение, что для зрителя это такой кусочек России, которая приехала туда. А в Москве, Петербурге и Саратове – это все-таки история про евреев из Одессы прошлого века.

В конечном счете, такой задачи не было – сделать этот спектакль для определенного зрителя. Для меня это был момент нашего с Димой сговора. Потому что мы с ним давно дружим, давно вместе что-то делаем. Много лет назад мы играли в группе музыкальной [«Гренки»].

Для меня – это еще и момент отношений двух ребят, которые знакомы со студенчества, и по прошествии двадцати лет вдруг смогли себе позволить выйти вместе на сцену и попробовать что-то смастерить.

Задам неожиданный вопрос. Женя, а вы здороваетесь в ответ на приветствие незнакомого человека?

Всегда. Даже в ответ на взгляд здороваюсь.

Что для вас этот ответ?

Никогда не задумывался. Наверное, это какая-то инстинктивная реакция. В любом же взгляде есть энергия, иногда – напряжение и вопрос. В такой ситуации, думаю, присутствует желание убрать напряжение. Мы здороваемся – и вот мы, вроде, уже знакомые люди.

Вы каким-то образом этот странный вопрос задали, а меня этот момент всегда почему-то беспокоит. Когда я даю паспорт в аэропорту и говорю: «Доброе утро!», а в ответ у меня молча забирают документ, как будто я сказал что-то неприличное – меня это, честно говоря, даже расстраивает. Мне кажется, что желать друг другу доброго утра и просто здороваться – это нормально. Почему-то в России это не очень принято. «И климат у нас суровый, и люди у нас суровые», – как у Оли Мухиной было сказано в пьесе «Летит».

Внешне вы кажетесь интровертом, немногословным и погруженным в себя, при этом решительным, способным на поступок. Выйти на сцену – это поступок?

Да, безусловно. Понимаете, люди же разные. Есть люди, которые очень стесняются себя. Есть эксгибиционисты, которые обожают себя и готовы подарить красоту своей обнаженности. Я себя лично причисляю к людям стеснительным. И я для себя определил когда-то: «То, что я выношу на сцену – это не я, а результат моей работы.»

Знаете, ясновидящие в кино, которые проводят сеансы психотерапии и уходят в какую-то параллельную реальность, после выхода из нее долго не могут ничего делать, потому что они собрали энергию, чтобы произвести мистический акт. То, что происходит с артистом в театре – очень похоже на это. Про это Пастернак говорил «… полной гибели всерьез». В кино в этом смысле немного иначе, все-таки больше про какую-то сосредоточенность – чтобы не делать лишнего, не соврать. А в театре – это единый акт. Или на концерте. Или в цирке – когда необходимо выйти и исполнить, к примеру, тройное сальто. Я почему-то думаю, что этому тройному сальто в принципе посвящен день: нельзя есть лишнего, артист понимает, что не должен быть разобран, что не должен допустить какую-то дурацкую эмоцию, иначе он просто его не сделает, это тройное сальто. Он должен оттолкнуться, исполнить и приземлиться. И все. И уйти. Минута или тридцать секунд времени на сцене, но этому посвящен день твоей жизни. По-моему, все это относится к поступку.

Вы с юного возраста стали приходить в театр со стороны сцены. О чем тогда думалось? Не хотелось ли сбежать?

Когда мне этого захотелось, я собственно, это и сделал. А когда все началось, я был не в том возрасте, чтобы что-то такое понимать, я вышел на сцену до того, как смог это осознать. Так получилось, что в три года меня привели в музыкальную школу «Восход», и с трех лет мы уже выходили на сцену. У меня были всякие казусы в связи с этим.

Какие казусы, расскажете?

Это было на одном из первых концертов в каком-то большом зале, хор наш назывался «Вишенка», я стоял впереди среди самых маленьких. Включили приборы, мне стало жарко, и я решил раздеться. А я как раз очень здорово научился это делать – снял жилеточку, аккуратно сложил ее, снял рубашку и, когда я взялся за шортики, увидел над собой лицо дирижера нашего хора Ирины Измаиловны Радченко. Это была удивительно добрая и невероятная какая-то женщина, какое-то действительно послание было в моей жизни. Продолжая дирижировать, она всем видом говорила: «Не надо!» Я посмотрел на нее, увидел ее, кивнул головой и начал также спокойно одеваться.
Благодаря этой школе я оказался в Театре на Таганке. С восьми лет где-то. Получается, что в этом году у меня тридцатилетие театральной жизни. Лет в двенадцать я понял, что в театре изображаю ребенка, а я уже вроде и не ребенок. Сказал об этом родителям и ушел. Хотя у меня были совершенно нежные отношения в театре. Меня называли «Цыганок», и я там такой Цыганок бегал. А потом была киношкола.

Получается, что привели вас в профессию родители. Напоминают вам об этом и очень гордятся?

Родители у меня прекрасные, они действительно гордятся. Я долгое время стеснялся звать маму на премьеры, просил подождать, пока спектакль окрепнет. Но она всегда приходила, говорила какие-то комплиментарные слова мне и моим коллегам и убедила всех, что она такой позитивный и радушный зритель. Отец тоже всегда внимательно относится к тому, что я делаю. У меня были какие-то поэтические потуги, о которых он говорил: «Тебе обязательно надо писать, у тебя талант.» Поддерживал меня, хотя там не бог весть что было. В этом смысле, мне повезло очень.

Ваш режиссерский дебют в театре – это спектакль «Олимпия» по пьесе Ольги Мухиной. Как случился такой выбор?

Это, наверное, не совсем я ее выбрал, скорее – она меня. Пьеса была написана для театра и вызвала какие-то споры. Когда она дошла до меня, я прочитал и понял, что она меня увлекла и попадает без посредников, что называется. Московская семья: история, связанная с отцом, перекликается местами с моим отцом; сноуборд, которым увлекается главный герой – имеет отношение к моим увлечениям. Мои друзья говорят: «Удивительно, что не ты это написал.» Но написала ее Оля Мухина – очень талантливый человек, я являюсь ее поклонником задолго до того, как эта пьеса была написана.

После премьеры мне позвонили из Новосибирского театра и спросили: «Не могли бы вы поставить пьесу у нас? Вы же ее уже поставили однажды.» Я пошутил, что, забавно было бы ближайшие лет тридцать ставить пьесу в разных городах. Хотя, мне кажется, в этой пьесе заложен какой-то такой посыл, что ее совершенно не стыдно поставить тридцать раз.

Если мы будем говорить о следующем режиссерском опыте – то это совместная с Дмитрием Высоцким работа по Бабелю, с которой вы приезжаете. Легко было договариваться с Димой о концепции спектакля?

У меня есть небольшой опыт договариваться с Димой, и у Димы – определенный. А концепция у нас рождалась в ходе встреч, репетиций и спектаклей, и рождается до сих пор. Мы с большим уважением друг к другу относимся, мы слышим друг друга. Мы можем, безусловно, спорить, но я с радостью иду на уступки, и Дима тоже воспринимает все со степенью уважения. На нас же эта история и держится – мы друг друга подстраховываем. Доверие в этой ситуации важнее, чем какие-то теоретические споры.

Работа вас увлекала или все же были некие преодоления?

Знаете, у меня был опыт репетиции спектакля «Дама с собачкой». У Чехова в рассказе есть оперетта «Гейша», куда приходят герои, чтобы встретиться. И я озадачился: «А существовала ли эта оперетта?» Информации о ней не было нигде, но вдруг нашелся клавир с текстами. У нас в театре работает композитор Коля Орловский, который может многое. Я показал ему клавир и попросил попробовать разобрать, объяснил, что хотел бы собрать музыкантов для оперетты: контрабас, виолончель, скрипки – человек десять с разными инструментами. Коля пришел в нашу пыльную от ремонта студию, принес ноты, все расселись, и вдруг зазвучала музыка… Музыка, которой не было. Она родилась у него в голове, он ее разложил по нотам, и она заиграла. Это был какой-то удивительный момент в моей жизни такого немножечко чуда. Вот это про то, что увлекательно.

Этот вопрос я задала в интервью Дмитрию, мне интересен ваш на него ответ. Паустовский говорил, что творчество Бабеля он воспринимает, как колдовство. В чем, вы думаете, это колдовство?

У нас в русской литературе таких колдунов немало: Гоголь, Сологуб, Платонов, Достоевский, Набоков. Это были ребята, которые могли себе позволить делать чудесные вещи. Подобное есть и в театре. У меня сейчас был опыт работы с Юрием Николаевичем Погребничко. Я ходил на его спектакли, и для меня это тоже было колдовство. Или я смотрю, например, «Магнолию» Томаса Андерсона – и я не понимаю, как это сделано. Когда я не понимаю, как это сделано – это немножко чудо и колдовство для меня.

Женя, как удается сниматься в десятках картин, работать в театре, заниматься музыкой – и делать это все одновременно?

Вы знаете, самое чудовищное – это, когда ты понимаешь бессмысленность происходящего, когда участвуешь в чем-то не талантливом и глупом. У тебя могут быть комфортные условия, но тебе не нравится то, что ты делаешь и контекст, в котором ты оказался. Это забирает силы, и ты начинаешь затухать. А когда ты общаешься с людьми увлеченными, которые горят, то ты и заражаешься этим. Это, как влюбленность, понимаете. Когда ты влюблен – ты можешь и спать поменьше и в тебе там много чего есть.

Как вы выходите из роли? Все отснято, смонтировано, собрано – дальше фильм начинает жить сам по себе. Как вам живется без него?

Мой мастер Петр Наумович Фоменко говорил, что с женщиной надо расходиться, пока не испортил память отношений. Это и про роль, наверное.

А с ролью Виктора Хрусталева из «Оттепели» вы как расставались?

Там был вариант с ней не расставаться. Но я очень рад, что в итоге – вместо того, чтобы продолжать вот эту сагу по Хрусталеву, мы снова работаем с Валерием Петровичем Тодоровским, но над другой ролью, в фильме, который, кстати говоря, называется «Одесса». Для меня это значительно дороже, чем пытаться как-то продолжать жизнь героя «Оттепели» Виктора Хрусталева. Он садится в поезд «Москва – Одесса», между делом, а в Одессе мы уже встретимся с другим героем.

Женя, ваша музыкальная история началась довольно рано. В каком-то юном возрасте вы играли в рок группе, потом создали свою команду. Почему вы выбрали альтернативный рок?

Есть какие-то вкусовые вещи. И хочется играть ту музыку, которую ты слушаешь. Да, это увлечение с детства: в достаточно раннем возрасте я для себя открыл Гребенщикова и Майка Науменко, потом подростком – «Doors» и «Faith No More». Года три назад, когда мы с ребятами собрались в команду, поняли, что наши вкусовые рецепторы не изменились, они остались немножечко там в девяностых и нам хочется эту музыку еще послушать и поиграть. Я говорю о моей группе, которая называется «Пока прет». Тогда мы начали играть каверы групп, выходить в клубы и создавать некую мистерию, некое действо. Сейчас у нас есть свой материал, но на сегодняшний момент у меня не получается отдавать группе столько времени, сколько я бы хотел. А были времена, когда мы играли и двадцать концертов в год.

Ваше исполнение Бродского в спектакле «Как это делалось в Одессе» добавляет какой-то нерв, строит мост между старой Одессой и днем сегодняшним. Как вы поняли, что Бродский, альтернативный рок и Бабель – могут сосуществовать?

Это была странная история. Еще до того, что мы собрали группу, мне моя девочка прислала эти стихи. Я положил их на музыку и в одно лицо записал в студии. Потом песня вошла в репертуар группы. А когда мы стали работать над Бабелем, я Диме предложил такой вот мост через Бродского в финальную часть. Ну, это был вопрос какого-то случая и внимательности к реальности.

Женя, что хотелось бы посмотреть в Израиле, кроме того, что уже видели?

Знаете, я никогда не был на Мертвом море. Наверняка есть масса всего особенного, но Мертвое море – оно стоит каким-то отдельным пунктом. Это к разговору о чудесах, что-то такое удивительное.
Мы сейчас были со спектаклем в Саратове, успели покатать на вейке среди осеннего леса по Волге. Это было незабываемо. И я думаю, что если мы не покайтим в Израиле – это будет странно.

Спектакль «Как это делалось в Одессе» будет представлен в Израиле с 13 по 18 ноября Концертно-продюсерским центром «Piligrim»
Ашдод, 13 ноября, Матнас Дюна-Юд, начало в 20:00
Рамат Ган, 14 ноября, Театр а-Яалом, начало в 20:00
Хайфа, , 15 ноября, зал «Раппопорт», начало в 20:00
Беэр-Шева, 16 ноября, Гехаль а-Тарбут Гистадрута, начало в 20:00
Петах- Тиква, 17 ноября, зал «Шарет», начало в 20:00
Маалот Таршиха, 18 ноября, Гехаль а-Тарбут, начало в 20:00

Подробности и заказ билетов – по телефону 0507554756
Или по ссылке в кассе
https://biletru.co.il/events/kak-eto-delalos-v-odesse/