Евгений Арье: "Мне хочется говорить всерьез"
В Гешере скоро премьера. Евгений Арье, художественный руководитель театра, ставит «Орестею» - современную версию трилогии Эсхила английского драматурга Роберта Айка.
- Евгений Михайлович, почему Роберт Айк, почему «Орестея?
- Эту идею мы вынашивали около года. Как всегда, страшно, что не будут смотреть, потому что не комедия. Зритель изменился, и сейчас ситуация такова: спектакль должен идти максимум час двадцать. И непременно должен быть смешным, хотя в любой момент может "рвануть", я имею в виду войну. И не только у нас в Израиле, здесь просто эпицентр…... Греки в эпоху Эсхила умели поднимать серьезные вопросы, но не морализировать.
Неизвестно, как решить настоящие проблемы. В какую сторону ни посмотри - все нехорошо.
- Сегодня или всегда?
- Всегда. Что-то меняется, трансформируется. Но проблема уничтожения людьми друг друга существовала всегда. Для меня сегодня главное – высказаться на эту тему. Почему пьеса называется «Орестея»? Орест – единственный человек из всей благополучной поначалу семьи, который остается в живых. Тема войны в пьесе Айка возникает как бы по касательной. Это его попытка осмыслить сегодняшние проблемы на основе сюжета древней греческой трагедии Мне хотелось поставить трагедию, но не в том смысле, чтобы литрами лилась кровь. Мне хотелось говорить всерьез. Мне самому непонятно, как нужно действовать героям пьесы, чтобы то что произошло, - не случилось. Все начинается с того, что корабли застыли в порту, Агамемнон не может пойти в наступление на Трою, потому что нет ветра. Он, человек верующий, получает послание свыше: для того чтобы поднялся ветер, он должен пожертвовать дочерью, убить ее своими руками. Дальше -десятилетняя война, череда убийств. Прямая аналогия с войной в Ираке, во Вьетнаме. Война может закончиться поражением, или победой. Первое Агамемнон даже не рассматривает, значит, он должен совершить невозможное – пожертвовать дочерью и победить. Таков сюжет «Орестеи».
- Как вы нашли пьесу Айка?
- У меня с современными пьесами часто возникает странное взаимодействие: любовь–ненависть. И здесь тоже многое мне нравилось, а многое нет. Было ощущение, что пьеса Айка написана для английских интеллектуалов – философское многословие, имеющее к сюжету опосредованное отношение. Поэтому была проделана – она продолжается до сих пор - большая серьезная работа с помощью Рои Хена и Кати Сосонской. В оригинальном тексте пьесы было сто двадцать страниц, осталось намного меньше. Сейчас на репетициях мы возвращаем какие-то куски, которые нам кажутся необходимыми. Мы что-то меняем, выстраиваем роли, выстраиваем сцены. Идет обычная работа.
- Вы видели спектакль «Орестея», за который Роберт Айк получил премию Лоуренса Оливье?
- Я видел трейлеры. То, что там сделано, не мое. И это для маленького театра.
- А пьеса, которую ставите вы, подходит Гешеру? Актерам, философии театра. Она вписывается, или это нечто отдельное?
- Я думаю, что "Орестея" и есть то направление, которому должен следовать Гешер. Несмотря на то, что мы – и это абсолютно очевидно - плывем против течения.
- Каким образом?
- Мы как маленький кораблик, а рядом с нами огромные суда. Камерный, "Габима", которые выпускают астрономическое количество спектаклей в год. Если бы они взяли такую пьесу, они бы ставили ее на малой сцене и ограничили число спектаклей. Исходя из реалий, они ведут себя по-умному.
- А почему вы не ведете себя по-умному?
- Если бы Гешер стал работать на количество – лишился бы смысла. Я верю в совершенно другой театр, в совершенно другой способ взаимодействия со зрителем. Мне уже поздно менять это отношение. Театр всегда должен быть на один шажочек впереди. Если он начинает работать как парикмахерская или как кафе, просто обслуживать зрителя, в какой-то момент обнаруживается, что публика уже не ждет ничего другого. Зритель хочет прийти после работы, получить удовольствие за час двадцать минут, выйти из театра и забыть о спектакле в ту же секунду.
- То есть Гешер не нужен, вы не нужны?
- Если следовать такому "разумному" направлению, то нет.
- Евгений Михайлович, но зал-то на премьерах в Гешере битком!
- Но спектакли «Я Дон Кихот» и «Книга царя Давида» не имеют того проката, какой должен быть! Возможно, за границей, в Берлине, Москве, Нью-Йорке было бы иначе. Но и в Нью-Йорке тот зритель, что ходит на Бродвей, на эти спектакли не пошел бы.
- Это общемировая система…
- Да. И это одна из самых серьезных проблем нашего театра. Мы все время думаем о том, как развиваться.
- И, тем не менее, вы ставите «Орестею»…
- Я сейчас говорю даже не о репертуаре. Если театр хочет привлечь молодого зрителя, зрителя будущего, он обязан заниматься массой социальных проектов. Таких, как в Лондоне, например: программы для людей, которые не ходят в театр. Для них организуют специальные курсы, занятия, даже спектакли, огромные программы для детей и родителей.
- Где они на это берут деньги?
- Во-первых, немного денег у них есть всегда. Во-вторых, имея такое количество сцен, они могут ставить коммерческие, но очень хорошие мюзиклы, играть каждый полгода-год и на этом зарабатывать. Это совсем другая жизнь. Мы тоже начали делать детские спектакли, например, «Дух театра». Но это капля в море. Ведь детишек шести лет, которые посмотрели свой первый спектакль, нужно вести дальше. Чтобы они полюбили театр и начали ходить. Моя жена таскала сына в оперу лет с пяти. Естественно, поначалу он скучал, рассматривал потолок и сиденье впереди. Но количество все равно переходит в качество. Сын вырос и ходит в театр, он привык к этому. А у нас в филармонии не увидишь ни одного молодого лица.
- Немирович-Данченко говорил, что театр может существовать десять лет, а Гешеру уже 27. Как вы это ощущаете?
- Для театра возраст несет не только плохие последствия. Я привык относиться ко всем моим актерам, как к молодым. А они опытные, и набрались они опыта здесь, в этих условиях. Сегодня мы уже другие – мы способны на гораздо большее. Я иногда поражаюсь, когда на репетициях актеры предлагают то, что мне бы и в голову не пришло. Они мои партнеры, это очень ценно. Мы стали взрослым театром. На самом деле меня волнует другое: мы выживали 27 лет – точно так же пытаемся выжить и сейчас. Но должно быть развитие, без него невозможно. Много лет я пытался открыть школу, зная, что нужно делать. Не очередную, которых и так больше, чем надо. Мне неизменно говорили: какая потрясающая идея! Но как только начинали обсуждать условия…
- Может, вы выдвигали слишком сложные условия?
- Мои условия очень внятные: я набираю людей, учу их четыре года и выпускаю. И педагогов набираю я. И актеров нужно принимать не шестьдесят, а пятнадцать. Тогда есть возможность вырастить элитных артистов, и ты отвечаешь за каждого. Я преподавал в знаменитой нью-йоркской школе Джульярд. Там по всей стране набирают пятнадцать человек. Когда я делал с ними спектакль, я получал удовольствие, настолько они хороши. Поэтому в фойе школы висят портреты звезд, ее окончивших.
- Что нужно для создания такой школы?
- Нужен один человек "наверху", думающий о будущем. Больше ничего не нужно.
- А где вы находите молодых актеров, которых сегодня в Гешере немало?
- Очень по-разному. Кого-то из школы, кто-то – после прослушивания, а иногда вижу замечательную девочку и не могу ее взять, потому что у меня на этом месте уже кто-то есть. Есть актеры, которые приходят в театр на одну роль, и вдруг обнаруживается, что они нужны. А кто-то не задерживается…
- Почему?
- По разным причинам. Иногда просто жизнь так складывается. Иногда уже состоявшийся артист уходит в другой театр, потому что там можно намного больше заработать. Если новый спектакль не прокатывается двадцать раз в месяц, как, например, в "Габиме", артист гораздо меньше получает. Не потому, что мы ему меньше платим, просто он меньше играет. Бывают шлягеры, например, "В туннеле". Это - хит. Все занятые в этом спектакле хорошо зарабатывают.
- Евгений Михайлович, вы продолжаете приглашать режиссеров. Последний спектакль – "Макбет" Сергея Землянского. Вы довольны?
- Мне важно, что спектакль пользуется успехом, пользуется спросом. В течение нескольких лет я очень хотел, чтобы в театре появился спектакль движенческий, без слов. И мы сделали "Макбет". Для артистов это безумно полезно, им очень понравилось. И зрителям нравится, слава богу. Моя мечта – сделать еще пару таких спектаклей, чтобы было с чем сравнить. В той же Москве есть ряд хороших режиссеров, мы пытаемся вести с ними переговоры. Дело в том, что спектакли, имеющие успех у московского зрителя, не всегда будут хороши у нас. Разная публика, разные интересы. Например, в Германии в зале половина зрителей – молодые люди. И они три часа смотрят спектакль, в котором нет никакого "экшн" – сплошные диалоги.
- Заступлюсь за Гешер – у нас в зале тоже много молодежи.
- Если вы мне скажете, что в Гешере все в порядке, я буду только рад… Я бы не назвал себя пессимистом, напротив: нам ясно, что надо делать. Это мы и делаем. Иногда - авантюрное.
- Что авантюрного вы делаете?
- Например, огромный фестиваль Jaffa Fest. Разве у нас есть силы, чтобы поднять такой фестиваль? Ничего подобного! Но мы понимаем, что это нужно. И часть людей в нашем театре до сих пор авантюристы. Это и хорошо, и плохо, и опасно. На нас смотрят как на камикадзе. Но мы и в репертуаре камикадзе. Кому нужна эта «Орестея»? Но это то, что я хочу делать, хочу, чтобы мои актеры играли то, что мне кажется важным. И вообще никогда не знаешь, каким будет результат… Я решил ставить «Орестею», и актеры мне за это очень благодарны.
- Вы сказали: ставим «Орестею». Какой была реакция?
- Ждать коллективной реакции от труппы трудно. Кто-то начал читать пьесу, кто-то читал Эсхила. Говорили, что это интересно, но будет сложно.
- Может быть, они хотели сделать приятное главному режиссеру?
- Я живу надеждой, что у нас такие отношения, при которых актеры знают: мне можно льстить годами, и это ни на что не повлияет. К моим симпатиям и антипатиям лесть отношения не имеет.
- От чего зависят ваши симпатии и антипатии к актерам?
- От того, насколько этот человек более остальных подходит на данную роль, соответствует моему видению. Это складывается годами.
- У вас есть любимчики?
- Любимчиков нет, есть актеры, с которыми мне всегда интересно работать. Не могу сказать, что я люблю с ними работать, потому что с хорошими актерами работать труднее, особенно - с уже сложившимися. Это непросто, но гораздо хуже, когда актер как вата, и рука режиссера проходит насквозь, не ощущает ни малейшего противодействия. Актер готов делать все, что ты ему скажешь, и это - самый плохой вариант. Прошу прощения за высокие слова, но актер должен быть Артистом. Тогда интересно, тогда все складывается.
- Трудно быть главным режиссером?
- Самоубийственная должность. Но я хочу сохранить то, что уже наработано, чтобы было не стыдно.
- Не стыдно?
- Нет. Мне за Гешер не стыдно.